Виктория Тищенко
Из тумана возник
день – белеющий лист.
Для меня это миг,
для тебя это жизнь.
Пусть уйдет втихаря
Що є кохання? Що є вчинок цінний?
Коли мене — розчавлену, зненулену
ти втиснув в потяг евакуаційний.
А сам лишився. На війні. Під кулями...
Снова сирень – серенада весны и сессий,
снова окно, что колышет дитя-звезду.
Я провожу воспитательную работу с сердцем,
разум вселяю в его каждый четкий стук.
Я говорю ему: «Видишь, закат обуглен,
Дом умолк. Ты вот-вот придешь,
сбросишь куртку тряпьем ненужным,
чуть ругнешь грубый мир наружный -
всё одно что метель, что дождь.
После ужина, сыто-тих,
Нет уже нежного, небного, нашего.
Сир тот балкон — в одиночестве сив.
Как мы разъехались… заживо… наживо…
вечной потехою съёмных квартир.
Но эстакады — всегда треугольники.
Сирень прильнула к белоснежной раме,
щекочет ноздри ветра
синий ворс.
Я ветку срежу у весны на память,
как у меня ты срезал прядь волос.
Той був готов зробити для мене все.
А той не робив нічого
(ну майже нічого,
окрім того, що бажалося йому).
Але мені все сняться
ті човни — карі очі.
О, ирисы в лазоревых плащах,
с крестами, чуть подтёкшими от влаги,
вы у безвестных рыженьких лачуг
несёте свои маленькие шпаги.
То наскоком жадным, то небыстро –
вором в ожидании момента
золотые пальцы пианиста
подбирались к сути инструмента.
У границы деревянной плоти
Луна так близко – бледная сестра.
А город мал… Он тает под ногами.
Едва видны высотные дома,
исколотые тонкими огнями.
Каскад моих каштановых кудрей
Мученики, мученицы Бучи
с чистыми открытыми глазами.
Ветер чёрный, медленный, зыбучий,
словно вечный реквием над вами.
На балконах краски - иск азалий
Воздух был полон густыми июлями
(ох, мурава - не зола, зелена).
Как же любили мы сравнивать с пулями
колос-лучи, голубые глаза.
Мира величие - и величание…
