Виктория Тищенко
Той був готов зробити для мене все.
А той не робив нічого
(ну майже нічого,
окрім того, що бажалося йому).
Але мені все сняться
ті човни — карі очі.
Луна так близко – бледная сестра.
А город мал… Он тает под ногами.
Едва видны высотные дома,
исколотые тонкими огнями.
Каскад моих каштановых кудрей
Нет уже нежного, небного, нашего.
Сир тот балкон — в одиночестве сив.
Как мы разъехались… заживо… наживо…
вечной потехою съёмных квартир.
Но эстакады — всегда треугольники.
Ты вчера совершила ошибку,
ты сказала, чтоб ради тебя
я забросил свою гитару,
перестал пить с друзьями пиво,
слушать Пресли, гонять на «Харли»
Ах, маки-маги в пепельной траве,
растущие на сером бездорожье.
Любимцы лета огненных кровей,
зачем взошли вы на отшибе божьем?
Пьет соки ваши хладнокровно зной.
Скрипичный ключ чужого разговора
на барабанных перепонках снов.
Сквозь облаков задернутые шторы -
зародыш солнца в скорлупе домов.
И синевы расплывчатые гребни
Влюбленный в Японию жил в очень странной квартире:
достал где-то меч самурая, читал книги древних – дзуйхицу,
коллекцию нэцкэ, на полке расставленных в стиле,
лелеял, любя каждый штрих в их нефритовых лицах.
Он жил одиноко. И дни проходили за днями,
Вы мой голос больше не услышите.
Я клянусь. Но всё же не кляну.
Голуби – счастливейшие нищие
сизые свидетели тому.
И не трону зябнущими пальцами
Ты – совершенство. Лицом и ростом
антично-мраморен, как нельзя.
В сырой подземке блеснуло солнце.
И это были твои глаза.
Мы не обмолвились словом сорным,
Твой поцелуй, застывший на кресте –
беззвучный выдох после покаянья.
Святые лики в строгой высоте
и несвятых воскресное свиданье.
Людских зрачков холодная слюда
Снова сирень – серенада весны и сессий,
снова окно, что колышет дитя-звезду.
Я провожу воспитательную работу с сердцем,
разум вселяю в его каждый четкий стук.
Я говорю ему: «Видишь, закат обуглен,
Ты помнишь тот снимок – штришок напослед
в тот день, как женился Валерка-сосед?
Всех в гости к себе звал торжественный дом,
да нам не сиделось за шумным столом.