Два четверостишия
Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько
недель и не появлялось новых прекрасных стихов,— они
считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы — и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
В один подобный злополучный день молодой поэт Юний
появился на площади, переполненной скорбевшим народом.
Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон — и подал знак, что желает произнести стихотворение.
Ликторы тотчас замахали жезлами.
— Молчание! внимание!— зычно возопили они — и
толпа затихла, выжидая.
— Друзья! Товарищи!— начал Юний громким, но не
совсем твердым голосом;
Друзья! Товарищи! Любители стихов!
Поклонники всего, что стройно и красиво!
Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
Придет желанный миг... и свет рассеет тьму!
Юний умолк... а в ответ ему, со всех концов площади,
поднялся гам, свист, хохот.
Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все
глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали,
сжимались в кулаки!
— Чем вздумал удивить!— ревели сердитые голоса.—
Долой с амвона бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда!
Кубарем скатился с амвона Юний... но он еще не успел
прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов в
кликов.
Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя)
возвратился Юний на площадь.
И что же он увидел?
Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной хламидой, с лавровым
венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой
поэт Юлий... А народ вопил кругом:
— Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее
розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, о6давайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама,
прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!
Юний приблизился к одному из славословящих.
— Поведай мне, о мой согражданин] какими стихами
осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил,—
сделай милость!
— Такие стихи — да не запомнить?— ретиво ответствовал вопрошенный.— За кого ж ты меня принимаешь?
Слушай — и ликуй, ликуй вместе с нами!
«Любители стихов!» — так начал божественный Юлий...
Любители стихов! Товарищи! Друзья!
Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
Желанный миг придет — и день прогонит ночь!
— Каково?
— Помилуй!— возопил Юний,— да это мои стихи!—
Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнес
их,— он услышал и повторил их, едва изменив,— и уж, конечно, не к лучшему,— несколько выражений!
— Ага! Теперь я узнаю тебя... Ты Юний,— возразил,
насупив брови, остановленный им гражданин.— Завистник
или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия
как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!..»
А у тебя — чепуха какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?!
— Да разве это не все едино...— начал было Юний...
— Прибавь еще слово,— перебил его гражданин,— я
крикну народу... и он тебя растерзает!
Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор
с гражданином седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
— Юний! Ты сказал свое — да не вовремя; а тот не
свое сказал — да вовремя. Следовательно, он прав — а тебе
остаются утешения собственной твоей совести.
Но пока совесть — как могла и как умела... довольно
плохо, правду сказать — утешала прижавшегося к сторонке
Юния,— вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой
пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на
царство, плавно двигалась гордо-выпрямленная фигура
Юлия... И длинные ветви пальм поочередно склонялись
перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем,
своим покорным наклоном — то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных
им сограждан!
